Неточные совпадения
В следующую речь Стародума Простаков
с сыном, вышедшие из средней двери, стали позади Стародума. Отец готов его обнять, как скоро дойдет очередь, а
сын подойти к
руке. Еремеевна взяла место в стороне и, сложа
руки, стала как вкопанная, выпяля глаза
на Стародума,
с рабским подобострастием.
То же самое думал ее
сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась
на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему
руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего
с ним,
с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Да, это очень дурно, — сказала Анна и, взяв
сына за плечо не строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела
на него и поцеловала. — Оставьте его со мной, — сказала она удивленной гувернантке и, не выпуская
руки сына, села за приготовленный
с кофеем стол.
Она услыхала голос возвращавшегося
сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым движением подняла свои красивые, покрытые кольцами
руки, взяла его за голову, посмотрела
на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо
с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
Когда Алексей Александрович
с помощью Лидии Ивановны вновь вернулся к жизни и деятельности, он почувствовал своею обязанностью заняться воспитанием оставшегося
на его
руках сына.
Анна, покрасневшая в ту минуту, как вошел
сын, заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подняла
с плеча
сына руку Алексея Александровича и, поцеловав
сына, повела его
на террасу и тотчас же вернулась.
Однако же, встречаясь
с ним, он всякий раз ласково жал ему
руку и приглашал его
на чай, так что старый повытчик, несмотря
на вечную неподвижность и черствое равнодушие, всякий раз встряхивал головою и произносил себе под нос: «Надул, надул, чертов
сын!»
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец
с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки
на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и
руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий
сын, не колотишь меня?
Когда увидела мать, что уже и
сыны ее сели
на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и
с отчаяньем в глазах не выпускала его из
рук своих.
Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, — сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я
на своего барина и стараюсь ли я помутить
сына с отцом». Я взял из
рук его бумагу: это был ответ Савельича
на полученное им письмо. Вот он от слова до слова...
Продолжительное отсутствие
сына начинало беспокоить Николая Петровича; он вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул
на диване, когда Фенечка вбежала к нему
с сияющими глазами и объявила о приезде «молодых господ»; сам Павел Петрович почувствовал некоторое приятное волнение и снисходительно улыбался, потрясая
руки возвратившихся странников.
— Смотрю я
на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными
руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия,
с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы,
сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился
на свидание
с матерью. Она жила
на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем
на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них,
на мраморной скамье, сидела
с книгой в
руке Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила
сыну снимок
с памятника Мопассану в парке Монсо.
— Вероятно, то, что думает. — Дронов сунул часы в карман жилета,
руки — в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной?
С глазу
на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину
сыну, он чуть не задохнулся от хохота.
Его вели под
руки сын Григорий, неуклюжий, как ломовой извозчик, старик лет шестидесяти, первый скандалист города, а под другую
руку поддерживал зять Неелов, хозяин кирпичного завода, похожий
на уродливую тыкву, тоже старик,
с веселым лицом, носатый, кудрявый.
— Так… бездельник, — сказала она полулежа
на тахте, подняв
руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее высокая. — Живет восторгами.
Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него — член Думы. Они оба
с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую
на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
На дворе соседа, лесопромышленника Табакова, щелкали шары крокета, а старший
сын его, вихрастый, большеносый юноша
с длинными
руками и весь в белом, точно официант из московского трактира, виновато стоял пред Спивак и слушал ее торопливую речь.
А в
сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки
сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика,
с такими маленькими
руками и ногами,
с чистым лицом,
с ясным, бойким взглядом, такого,
на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Утешься, добрая мать: твой
сын вырос
на русской почве — не в будничной толпе,
с бюргерскими коровьими рогами,
с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают
с плеч работу, как иго; там барин не встает
с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе,
Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё
с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал
рукою рясу
на шелковой подкладке и, опустившись
на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе,
Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися
на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
Этот молодой человек был не кто другой, как единственный
сын Ляховского — Давид; он слишком рано познакомился
с обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул
на него
рукой.
Она умоляет, она не отходит, и когда Бог указывает ей
на пригвожденные
руки и ноги ее
сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе
с нею и молить о помиловании всех без разбора.
Видя, что
сын ушел, Анна Петровна прекратила обморок.
Сын решительно отбивается от
рук! В ответ
на «запрещаю!» он объясняет, что дом принадлежит ему! — Анна Петровна подумала, подумала, излила свою скорбь старшей горничной, которая в этом случае совершенно разделяла чувства хозяйки по презрению к дочери управляющего, посоветовалась
с нею и послала за управляющим.
Платья не пропали даром: хозяйкин
сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил
с дочерью, чем
с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его
на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
Мы сидели раз вечером
с Иваном Евдокимовичем в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя
на стопы голосом и
рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг
на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор
на дворе… я вспыхнул в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева
сына», я бросился стремглав в переднюю, а тверская кузина, закутанная в шубах, шалях, шарфах, в капоре и в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
— Данило! — сказала Катерина, закрыв лицо
руками и рыдая, — я ли виновна в чем перед тобою? Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела
на себя гнев твой? Не верно разве служила тебе? сказала ли противное слово, когда ты ворочался навеселе
с молодецкой пирушки? тебе ли не родила чернобрового
сына?..
А когда Славка, подняв вместе
с гробом
на плечи, понесли из комнаты
на двор, то мать его громко кричала и билась
на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе
с сыном, и что она сама виновата в его смерти.
Старик вскочил, посмотрел
на сына безумными глазами и, подняв
руку с раскольничьим крестом, хрипло крикнул...
Вспыхнувшая пьяная энергия сразу сменилась слезливым настроением, и Харитон Артемьич принялся жаловаться
на сына Лиодора, который от
рук отбился и
на него, отца, бросился как-то
с ножом. Потом он повторил начатый еще давеча разговор о зятьях.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то в одну
руку с ней все делал и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был
сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет
на день,
на два. Когда он показывался где-нибудь
на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо, в одну комнату и запирались
на ключ.
— Ах, аспид! ах, погубитель! — застонал старик. — Видел, Михей Зотыч? Гибель моя, а не
сын… Мы
с Булыгиным
на ножах, а он, слышь, к Булыгиным. Уж я его, головореза, три раза проклинал и
на смирение посылал в степь, и своими
руками терзал — ничего не берет. У других отцов
сыновья — замена, а мне нож вострый. Сколько я денег за него переплатил!
— Что, редькин
сын, опять дрался? Да что же это такое, а! Как я тебя начну,
с руки на руку…
В другой: каторжный, жена свободного состояния и
сын; каторжная-татарка и ее дочь; каторжный-татарин, его жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках; каторжный, жена свободного состояния и
сын; поселенец, бывший
на каторге 35 лет, но еще молодцеватый,
с черными усами, за неимением сапог ходящий босиком, но страстный картежник; [Он говорил мне, что во время игры в штос у него «в жилах электричество»: от волнения
руки сводит.
Но дом Марьи Дмитриевны не поступил в чужие
руки, не вышел из ее рода, гнездо не разорилось: Леночка, превратившаяся в стройную, красивую девушку, и ее жених — белокурый гусарский офицер,
сын Марьи Дмитриевны, только что женившийся в Петербурге и вместе
с молодой женой приехавший
на весну в О…, сестра его жены, шестнадцатилетняя институтка
с алыми щеками и ясными глазками, Шурочка, тоже выросшая и похорошевшая, — вот какая молодежь оглашала смехом и говором стены калитинского дома.
Она уже не могла говорить, уже могильные тени ложились
на ее лицо, но черты ее по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения;
с той же немой покорностью глядела она
на Глафиру, и как Анна Павловна
на смертном одре поцеловала
руку Петра Андреича, так и она приложилась к Глафириной
руке, поручая ей, Глафире, своего единственного
сына.
За воротами Ганна натолкнулась
на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги
с черемуховою палкой в
руках и смотрел
на подъезжавшего верхом второго
сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь
с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся
на нем лядунки.
Пора обнять вас, почтенный Гаврило Степанович, в первый раз в нынешнем году и пожелать вместо всех обыкновенных при этом случае желаний продолжения старого терпения и бодрости: этот запас не лишний для нас, зауральских обитателей без права гражданства в Сибири. Пишу к вам
с малолетним Колошиным,
сыном моего доброго товарища в Москве. Сережа, который теперь полный Сергей Павлович, как вы видите, при мне был
на руках у кормилицы.
Пармен Семенович встречал гостей в передней, жал им
руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо
на лестницу, в собственные покои Пармена Семеновича
с его холостым
сыном.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась
с хозяйкой; дала поцеловать свою
руку Ардальону Васильичу и старшему его
сыну и — пошла. Захаревские,
с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась
на тот диван,
на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни
на минуту, вскочила
с постели, сунула огня в самовар, приготовленный
с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к
сыну и Андрею, но, подумав, махнула
рукой и села под окно, приложив
руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
Сзади его сидел президент палаты Греви (нынешний президент республики) и, грозно взглядывая
на бонапартистов,
с заученно деревянным жестом протягивал
руку к колокольчику всякий раз, как Кассаньяки, отец и
сын, начинали подвывать.
Но,
с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила
сына прямо к нему,
на его
руки, не зная, захочет ли он взять
на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
Когда я вошел
на галерею, она взяла мою
руку, притянула меня к себе, как будто
с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув
на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее
сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько
с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки.
Любя подражать в одежде новейшим модам, Петр Григорьич, приехав в Петербург, после долгого небывания в нем, счел первою для себя обязанностью заказать наимоднейший костюм у лучшего портного, который и одел его буква в букву по рецепту «
Сына отечества» [«
Сын Отечества» — журнал, издававшийся
с 1812 года Н.И.Гречем (1787—1867).], издававшегося тогда Булгариным и Гречем, и в костюме этом Крапчик — не хочу того скрывать — вышел ужасен: его корявое и черномазое лицо от белого верхнего сюртука стало казаться еще чернее и корявее; надетые
на огромные и волосатые
руки Крапчика палевого цвета перчатки не покрывали всей кисти, а держимая им хлыстик-тросточка казалась просто чем-то глупым.
— Господь сохранит его от
рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе
на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь,
сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе
с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти было: очи мои
на него не подымутся, пока буду эту одежду носить!
Но когда Тарас пристрелил
сына, повар, спустив ноги
с койки, уперся в нее
руками, согнулся и заплакал, — медленно потекли по щекам слезы, капая
на палубу; он сопел и бормотал...
Казак
с великим усилием поднимал брови, но они вяло снова опускались. Ему было жарко, он расстегнул мундир и рубаху, обнажив шею. Женщина, спустив платок
с головы
на плечи, положила
на стол крепкие белые
руки, сцепив пальцы докрасна. Чем больше я смотрел
на них, тем более он казался мне провинившимся
сыном доброй матери; она что-то говорила ему ласково и укоризненно, а он молчал смущенно, — нечем было ответить
на заслуженные упреки.
Старший
сын относился к матери
с брезгливым сожалением, избегал оставаться
с нею один
на один, а если это случалось, мать закидывала его жалобами
на жену и обязательно просила денег. Он торопливо совал ей в
руку рубль, три, несколько серебряных монет.
Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву до дома и сдал его
на руки просвирне, удивленной неожиданною приязнью дьякона
с ее
сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.
Приехали
на Святки семинаристы, и
сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец
с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят
с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь
на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе
на вот покуда это“, и
с сими участливыми словами снял будто бы своею
рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.